Алейда Гевара Марч

Воспоминание

Уже после первой встречи с Че Марта Лухьойо – адвокат и участник Движения 26 июля – меня спросила, какое впечатление он на меня произвел, и я без колебаний ответила, что весьма неплохое, и что интереснее всего в нем мне показались глаза, точнее то, как он смотрел. Марта же считала, что у него были очень красивые руки. Тогда я не заметила, но позже смогла убедиться в ее правоте. Одним словом, мы были просто женщинами, встретившими весьма привлекательного мужчину.

Вернувшись к командному пункту, я, к своему огорчению, увидела, что у Че левая рука была в гипсе: он повредил ее при взятии казармы, прыгая с крыши. Я дала ему платок из черного шелка, который носила с собой в несессере, чтобы он подвязал больную руку. Этот платок, ставший со временем своеобразным символом для нас двоих, Че вспоминал в одном из своих самых сильных и потрясающих сочинений. Сражаясь в Конго, он написал в присущем ему тонком и ироничном стиле рассказ «Камень», где говорил об этом платке как о незаменимой для себя вещи: «Газовый платок… она дала мне его на случай, если меня ранят в руку. Тогда у меня будет мягкая повязка – (знак любви)». Прежде чем подобные чувства проявились, должно было произойти еще очень много всего.

Сильно встревоженная его ранением, я стала упрекать Че за то, что он не дождался меня, так как я очень хорошо знала Кабайгуан и провела бы его лучшей дорогой. Не принимая во внимание степень риска, связанного с моим решением, я предложила Че больше не расставаться ни при каких обстоятельствах – я намеревалась все время быть рядом для того, чтобы оберегать его. Так и случалось всегда – я постоянно думала, как защитить его, возможно, будучи уверенной, что мое присутствие способно оградить его от опасности.

Находиться рядом с Че для меня было чем-то само собой разумеющимся, абсолютно естественным. Именно с ним я прожила лучшие моменты моей жизни и с тех пор, как мы решили быть вместе, я знала, что в этом мое предназначение. С каждым днем я все больше восхищалась его преданностью делу, неподдельным интересом и энтузиазмом по отношению ко всему, за что бы он ни брался, – и все больше любила и уважала его. Наше чувство крепло со временем по мере того, как мы лучше узнавали друг друга.

Несмотря на невероятный объем работы Че и невозможность подчинить его ритм хоть какому-то режиму, мы пытались организовать свой быт, создать какие-то свои маленькие традиции. Че вставал в районе 9 или 10 утра, завтракал чашкой горького кофе и фланом, который он съедал хоть быстро, но с удовольствием. Он вообще всегда наслаждался этими минутами утром, когда сидел за столом в ожидании завтрака. Я готовила ему кофе, а он в это время пил газированную воду из своего традиционного зеленого бокала, в пару к которому у нас имелась еще «специальная» чашечка – чей-то подарок.

С самого начала Че как известного за пределами страны политика приглашали на все приемы аккредитованных на Кубе посольств. В большинстве случаев, когда тому не препятствовали мои беременности, я его сопровождала. Че звонил мне из офиса, чтобы я собиралась, и мы встречались либо дома, либо в министерстве, в зависимости от того, сколько времени у нас было.

По поводу моего посещения этих приемов существует забавная история. Че однажды услышал чей-то комментарий относительно моей одежды. Приехав домой, он тут же спросил, правда ли, что я в одном и том же платье появлялась уже на шести приемах. Я его поправила: не на шести, а на восьми. Дело в том, что из всего, что я могла носить, находясь в положении, у меня было единственное платье, более или менее подходящее для званых ужинов. Я его действительно часто надевала еще и потому, что вынуждена была соответствовать Че, который всегда приходил в самой простой своей обычной одежде, а я не хотела, чтобы он невыгодно смотрелся на моем фоне.

Мы наслаждались минутами, проводимыми вместе. Любили делиться впечатлениями о прочитанных книгах. Че всю жизнь был абсолютно ненасытным читателем: он поглощал книгу за книгой, прочитывая, наверное, по штуке в день и используя любую возможность, любую свободную минутку – особенно, в дороге – чтобы погрузиться в чтение. Одной из его самых любимых книг был «Дон Кихот», прочитанный им раз шесть; ну и, конечно, Че высоко ценил «Капитал» Маркса, считая его памятником человеческой мысли.

Можно сказать, что дети были точками опоры нашей семьи, тем, что нас еще больше объединяло, и, несмотря на частую вынужденную разлуку, подпитывало нашу любовь и чувство ответственности.

Я была хранительницей домашнего очага – наверняка не идеальной, но, тем не менее, я никогда не жаловалась и не обращала внимания на нехватку чего-то, на какие-то сложности. Я точно знала, что ничем не должна была отличаться от других кубинцев, которые переживали времена лишений и жертв. Кроме того, рядом со мной находился человек, партнер и друг, который, несмотря на свой статус, не позволил бы никаких привилегий, почувствуй он хоть намек на это.

Так мы строили свой быт, свой дом, в котором было место и друзьям, и знакомым. Мы наслаждались семейным досугом – моментами вне протокола, вне работы, дел и обязанностей. Дома мы могли себе позволить быть просто мужчиной и женщиной, счастливыми, полными любви, надежд и мечтаний, мужчиной и женщиной, которые вели себя так, как им нравилось и хотелось.

Через какое-то время после его отъезда, если не ошибаюсь, в тот же день, когда Фидель прочел прощальное письмо Че, мне передали другие его письма – для родителей и детей, а также отдельный конверт, на котором значилось «Только для тебя». Там были пленки с записью голоса Че: он читал наши с ним любимые стихи. Я не могла представить тогда, что таким образом он прощался со мной, но очень узнавала его во всем этом. Он давал мне понять, что я навсегда часть его сокровенного мира, его жизни. Не нужно говорить о том, какой эффект произвели на меня «наши стихи» и его голос!

Моя единственная,
Что же ты сотворила с моей бедной старой броней, чтоя только и мечтаю о твоих объятиях, запахе, твоих сдержанных ласках, твоих прикосновениях? Здесь не то, что в Сьерра-Маэстре: нет у меня ощущения созидания чего-то и уж тем более удовлетворения от того, что делаю. Здесь все происходит так медленно, как будто война начнется нескоро. На данный момент, твой страх за меня так же безоснователен, как и ревность. Вся моя деятельность сейчас ограничена изучением французского, суахили и медицины. Поцелуй от меня всех детей (в том числе и Ильдиту). Сфотографируй всех вместе и пришли мне фотографию. И еще одной моей девочке: учи французский, занимайся медициной и люби меня. Целую долго, как будто при встрече,

Тату

«Тату» означает «три» на суахили. Во время своего пребывания в Африке Че подписывался именно так.

Я настаивала на встрече. В письмах Че, где он убеждает меня не торопиться, чувствуется и нежность, и твердость:

  Не шантажируй меня. Ты не можешь приехать сюда ни сейчас, ни через 3 месяца. Через год – другое дело, посмотрим еще. Мы должны очень серьезно относиться к такому шагу. Здесь ты будешь бойцом, товарищем, а не женщиной, и ты должна подготовиться к этому, хотя бы выучив французский… Так прошла большая часть моей жизни: я вынужден обуздывать свои чувства и личные желания, и люди вокруг меня думают, что имеют дело с машиной. Помоги же мне сейчас, Алейда, будь сильной и не создавай проблем, которые попросту невозможно решить. Ты знала, за кого выходила замуж. Выполняй свою часть нашего с тобой долга, чтобы было легче преодолевать все то, что мы должны преодолеть. Люби меня, люби меня страстно, но и пойми. Мой путь ясен, и ничто не остановит меня, кроме смерти. Не нужно жалеть себя, борись и побеждай, и мы преодолеем трудные участки пути вместе. Воспитывай детей. Не балуй их чрезмерно, особенно Камило. И не думай о том, чтобы покинуть их. Это несправедливо. Они – часть нас. Тебя обнимает долго и нежно, Твой Тату

Письмо Че от 28 ноября 1965года, из Танзании:

  Моя любимая, Мне удалось написать тебе еще одно письмо… Все случилось не так, как задумывалось. Подробности развязки тебе поведает Османи (Сьенфуэгос), скажу только, что мое войско, которым я сначала очень гордился и в котором был уверен, рассеивалось постепенно, а точнее, таяло, как сливочное масло на горячей сковороде, и, в результате, совсем исчезло. Я вернулся дорогой разочарований с эфемерным войском… Разлука обещает быть долгой. Я надеялся было встретиться с тобой во время передышки – борьба предстоит длительная – но не получилось. Когда я находился в этой своей чиновничьей норе, я мечтал делать то, что делаю сейчас, а нынче я скучаю по тебе и детям, которые растут без меня. Какое должно быть странное представление у них обо мне и как им должно будет трудно полюбить меня однажды по-настоящему, как отца, живого и близкого, а не по обязанности, как далекого и знаменитого, которого положено почитать. Сейчас, когда я заперт тут, как в темнице, и вокруг нет врагов, и ничего не происходит, потребность в тебе стала совсем острой, невыносимой и даже физической – ее не могут теперь унять ни Карл Маркс, ни Владимир Ильич. Воспитывай детей. Особенно я волнуюсь за мальчиков. И уговори моего старика их всех навестить. Обними от меня твоих стариков. И прими, наконец, предназначенный тебе со всей отчаянной нежностью, какая только может быть – поцелуй. Рамон