“Дорогие Ильдита, Алеидита, Камило, Селия и Эрнесто!

Если вам когда-либо придется прочитать это письмо — значит, меня уже нет вместе с вами. Вы с трудом будете меня вспоминать, а маленькие и вовсе ничего не вспомнят.

Ваш отец был человеком, который действовал так, как думал, и оставался верен своим убеждениям.

Растите хорошими революционерами. Учитесь упорно. чтобы овладевать техникой, которая дает власть над природой. Помните, что самое главное — это революция и что каждый из нас в отдельности ничего не значит.

И сверх того — будьте всегда способны откликнуться всей глубиною души на любую несправедливость, в каком бы уголке планеты она ни была допущена. Отзывчивость — вот самая прекрасная черта революционера.

До свидания, детки, надеюсь вас еще увидеть.

Целую крепко и обнимаю. Папа”.

“Дорогие старики!

Вновь чувствую я пятками своими ребра Росинанта, снова пускаюсь в дорогу со своим щитом.

Десять лет тому назад я писал вам первое прощальное письмо. Помню, я жаловался в нем, что не стал ни добрым солдатом, ни хорошим врачом; последнее меня больше не интересует, а как солдат я не столь уж и плох.

Ничего, по сути, не переменилось, разве что я стал немного умней; мой марксизм укоренился и очистился.

Верую в вооруженную борьбу как единственный выход для народов, борющихся за освобождение, и в своих воззрениях я последователен до конца. Многие назовут меня авантюристом, да я и есть авантюрист — но только из таких, кто сам рискует своей шкурой, чтобы доказать свою правоту.

Может быть, я пытаюсь доказать ее в последний раз. Я не ищу конца, но он логически возможен. Если так — я в последний раз вас обнимаю.

Я очень любил вас, только не умел выразить свою нежность, я суров в своих поступках, и, должно быть, вы не всегда меня понимали. Да, понять меня нелегко, поверьте мне хоть сегодня.

Теперь воля, которую я в себе так любовно отшлифовал, будет понукать мои хилые ноги и усталые легкие. Я заставлю их работать.

Не поминайте лихом скромного кондотьера XX века.

Поцелуйте Селию, Роберто, Хуан-Мартина, Пототина, Беатрис — в общем, всех.

Крепко вас обнимает ваш блудный и неисправимый сын”.

“Миаль, не знаю, что оставить тебе на память. Приказываю тебе отправиться на рубку сахарного тростника. А мой походный дом снова стоит на двух лапах, и мои мечты безграничны — пока точку на них не поставит пуля. Жду тебя в своих краях, мой оседлый цыган, когда пороховой дым рассеется”.

Прощальными интонациями проникнуто и письмо Че Гевары в редакцию уругвайского еженедельника “Марча”:

“Участь революционера-авангардиста возвышенна и печальна. Руководители революции имеют детей, которые в своем первом лепете не привыкают упоминать отцовское имя; они имеют жен, которые обречены стать частью их общей жизненной жертвы, приносимой для того, чтобы довести революцию до конца; круг их друзей в точности соответствует кругу товарищей по борьбе. Вне революции для них нет жизни... В этих условиях надо иметь большую долю человечности, большую долю чувства справедливости и правды для того, чтобы не впасть в крайности догматизма, в холодную схоластику, в изоляцию от масс... Мы идем вместе со всеми к новому человеку, фигура которого проблескивает на горизонте... Путь долог и частично неведом; мы знаем наши пределы. Мы сделаем человека XXI века, мы сами... Примите мой ритуальный привет как пожатие рук или молитву “Дева пречистая”. Родина или смерть”.

Письма эти были написаны к 1 апреля 1965 года, а в Ла-Пасе Че Гевара появился лишь в конце следующего, 1966-го. Столь долгое отсутствие одного из членов гаванского триумвирата не могло остаться незамеченным, и, как это водится, начались пересуды. “Че погиб в казематах “Кабаньи”... Нет, сражается в Перуанских Андах!.. Он бежал в Доминиканскую Республику... Продал Соединенным Штатам все кубинские военные секреты и исчез в неизвестном направлении... Кастро держит его под домашним арестом и собирается предать публичному суду”. Людям нравятся такие загадки, в глубине души потребитель газетного чтива хранит убеждение, что и составляются они, как кроссворды, исключительно для его развлечения, и горько недоумевает, когда разгадка оказывается не такой... что, как правило, и происходит, ибо жизнь была бы глупа, если б протекала согласно человеческим о ней представлениям.

Соблюдая, по-видимому, предварительную договоренность, Фидель Кастро уклончиво отвечал на вопросы о Че Геваре:

“Команданте Гевара находится там, где он нужен революции, отношения между нами великолепны и ничем не омрачены”.

Сведущие люди глубокомысленно кивали: им было ясно, что сделан посев новой партизанской легенды. Насилие эффективно не само по себе, истинная мощь его — в намерениях, которые всегда возвышенны и благородны (если, разумеется, исключить явную патологию), и в той славе, которая насилие окружает. Террористы, охотившиеся за российскими самодержцами, были, в сущности, марионетками полиции, но легенда, окутавшая их деяния, представляет собою одну из вершин мифотворчества. Грозная тень аргентинского “лампиньо” с крохотной звездочкой на черном берете как бы нависла над нашей планетой, и его темные расширенные глаза бестрепетно и невидяще вглядывались в очертания континентов. Несомненно, был разработан сценарий: период уклончивых ответов обеспечивал лазерную накачку, далее должно было воспоследовать официальное признание факта отсутствия, тумблер щелкнул, гудение прекратилось — и наступила мертвая тишина, а затем вспыхивает острый синий луч, и миллионы голосов во всех концах Земли единовременно восклицают: “Вот он! Смотрите, вот он!”

“Мы не обязаны отчитываться ни перед кем о местопребывании Че Гевары. Достаточно сказать, что он жив и здоров. Когда люди услышат о нем? Не ранее, чем тогда, когда команданте Гевара того пожелает”.