Западня

Григулевич И.Р. "Эрнесто Че Гевара и революционный процесс в Латинской Америке" 1984

Че стремился как можно быстрее добраться до тайника, где находились спасительные лекарства и продовольствие. Когда партизаны уже были почти у цели, выяснилось, что неприятель опередил их.

“Черный день... — записывает Че в дневнике 14 августа, — ночью из последних известий узнали, что армия обнаружила тайник... Приводятся детали, не вызывающие сомнения в правдивости сообщения. Теперь я осужден страдать от астмы неопределенное время. Радио сообщает также, что найдены различные документы и фотографии. Нам нанесен самый сильный удар. Кто-то нас предал. Кто? Пока это неизвестно”.

17 августа радио сообщило, что армия обнаружила четыре тайника в районе главного лагеря¹. Теперь все запасы партизан оказались в руках врагов. Положение отряда и перспективы дальнейшей борьбы резко ухудшились.

“Все получилось скверно”,—так начинается дневниковая запись Че от 26 августа. В этот день он потерял над собой контроль и ударил Антонио, преждевременным выстрелом обнаружившего партизанскую засаду.

“День проходит в отчаянных поисках выхода, результаты которых пока не ясны”, — так начинается запись следующего дня.

“День сумрачный и несколько мучительный”, — начало записи от 28 августа.

“День тяжелый и весьма мучительный” ², — записывает Че 29 августа.

Запись от 30 августа: “Положение становилось невыносимым — люди падали в обморок, Мигель и Дарио пили мочу, то же делал и Чино, с печальными последствиями — расстройством желудка и судорогами. Урбано, Бенигно и Хулио спустились на дно ущелья и там нашли воду. Мне сказали, что мулы не могут спуститься, и я решил остаться с Ньято, но Инти принес нам воды, и мы остались втроем есть кобылу. Рация осталась в ущелье, и мы не смогли послушать новости” ³.

Этот месяц стал и наименее удачным в отношении военных действий. В единственной стычке с противником партизаны ранили только одного солдата. Результаты действий за месяц и оценка положения сделаны Че, как всегда, с поразительной четкостью и правдивостью:

“Это был, безусловно, самый тяжелый месяц, который мы пережили с того момента, как начали вооруженные действия. Обнаружение армией всех наших тайников с документами и медикаментами явилось для нас очень тяжелым ударом, особенно с психологической точки зрения. Потеря двух бойцов и последовавшие за этим трудные периоды, во время которых мы держались только за счет конины, деморализовали людей. Дело дошло до того, что Камба ставит вопрос об уходе из отряда... Отрицательно сказывается на моральном духе бойцов и отсутствие контактов с Хоакином, а также тот факт, что пленные из его отряда выдали армии все, что знали. Моя болезнь также посеяла среди многих неуверенность, и все это сказалось на единственном нашем бое, в котором мы могли нанести армии серьезные потери, но только ранили одного солдата. С другой стороны, трудные переходы по горам без воды выявили некоторые отрицательные человеческие черты у бойцов.

Наиболее важные характеристики:

1) Мы по-прежнему лишены каких бы то ни было контактов и не имеем надежды установить их в ближайшем будущем;

2) Крестьяне по-прежнему не присоединяются к нам — это естественно, принимая во внимание тот факт, что в последнее время мы мало встречались с ними;

3) В отряде наблюдается упадок духа, но, надеюсь, это временное явление;

4) Армия не действует более эффективно и напористо.

Мы переживаем момент упадка нашего боевого духа. Легенда о партизанах также тускнеет. Наиболее важные задачи — те же, что и в прошлом месяце: восстановить контакты, увеличить свои ряды за счет новых бойцов, обеспечить себя лекарствами и оружием.

Надо указать, что Инти и Коко все более проявляют себя как твердые и боевые революционные кадры” ⁴.

Когда Че писал эти строчки, в нескольких десятках километров от его отряда, недалеко от главного лагеря, на роке Рио-Гранде, Хоакин и его бойцы вели последний бой с окружившими их солдатами.

После того как Че с группой партизан отправился в рейд, Хоакин и его люди кружили в районе главного лагеря в ожидании своего командира. Положение группы Хоакина оказалось не из легких. Напомним, что в ней были больные. Боливиец Серапио находился в тяжелом состоянии. Другой проблемой являлись четыре боливийца: Пако, Пепе, Чинголо и Эусебио, которых Че лишил звания партизан, — они могли в любой момент дезертировать.

Боливийские власти разработали план окружения и ликвидации группы Хоакина. В честь дочери генерала Баррьентоса плану было дано кодовое название “Синтия”. Кроме войск под командованием полковников Л. Роке Терана и X. Сентено Анайи преследование отряда Хоакина и его людей было поручено войскам четвертой и восьмой дивпзпй и авиации.

23 мая дезертирует боливиец Пепе: сдавшись в плен, он рассказывает противнику все, что знает о партизанах, однако это не спасает его от смерти. В перестрелке с солдатами гибнут кубинец Маркос (майор Антонио Сачес Диас (Пинарес), участник партизанского движения на Кубе, родился в бедной крестьянской семье в 1927 г., член ЦК КПК⁵) и боливиец Виктор (Касильдо Кондори Варгас). При новой стычке с войсками дезертируют и переходят к противнику боливийцы Эусебио и Чинголо. Предатели сообщают властям месторасположение тайников, подробно информируют о состоянии бойцов отряда. Войска усиливают преследование, хотя и действуют крайне медленно и нерешительно. 9 августа в очередном столкновении с войсками, которые, пользуясь услугами проводников из местных крестьян, вновь напали на след отряда, гибнет от армейской пули 26-летний боливиец Педро (Антонио Фернандес), один из руководителей комсомола Боливии.

Теперь в группе Хоакина всего 10 человек. Они окружены со всех сторон противником, у них нет еды, нет лекарств. Но сдаваться партизаны не намерены. Они все еще надеются соединиться с отрядом Че.

30 августа отряд Хоакина вышел к реке Рио-Гранде в том месте, где стояла хижина крестьянина Онорато Рохаса, которого Че еще во время тренировочного похода партизан интуитивно назвал “потенциально опасным”. Тем не менее партизаны Хоакина были вынуждены прибегнуть к услугам Рохаса.

Обремененный большой семьей (у него было восемь детей), Рохас жил в нищете, как и подавляющее большинство крестьян этой зоны. В 1963 г. за “незаконный” убой быка местного помещика (чтобы накормить детей) он просидел 6 месяцев в тюрьме. Казалось, у него не имелось никаких оснований для любви к властям, и он действительно поначалу по поручению партизан покупал и доставлял им продукты, одежду и лекарства в городке Вальегранде. В июне 1967 г. его и еще несколько десятков крестьян арестовали. Специальная команда по борьбе с партизанами подвергла в Вальегранде арестованных допросу и пыткам. Особенно досталось Рохасу: его били палками, пытали электричеством, но он, не вымолвив лишнего слова, на этот раз выстоял. Его освободили, но некоторое время спустя вновь арестовали и увезли в Санта-Крус, где его допрашивал опытный агент ЦРУ Ирвинг Росс. Он не истязает Рохаса, а предлагает помочь захватить партизан и обещает за это 3 тыс. долл., переезд с семьей в Соединенные Штаты и участок земли там. Рохас не устоял и дал согласие сотрудничать с Россом. Теперь оставалось только ждать, когда партизаны выйдут на связь с предателем.

Когда партизаны Хоакина зашли к Рохасу, тот встретил их точно долгожданных гостей: обещал достать продукты и подыскать подходящий брод через Рио-Гранде, на противоположном берегу которой партизаны, по его словам, смогут найти надежное место для укрытия.

Оставив Рохасу деньги и пообещав прийти на следующий день за продуктами, партизаны покинули его хижину. Не успели они скрыться, как Рохас послал своего 8-летнего сына известить солдат о появлении партизан.

Получив сообщение, капитан Марио Варгас, находившийся в селении Ла-Лоха, приблизительно в 13 км от хижины Рохаса, немедленно выступил во главе отряда по направлению к Рио-Гранде.

На рассвете 31 августа Варгас с отрядом достиг хижины Рохаса и велел ему, дождавшись партизан, отвести их к броду, в 1,5 км от хижины, где их будет подстерегать засада.

Вечером того же дня Хоакин и его бойцы явились к Рохасу, который, вновь разыграв радушного хозяина, накормил их, снабдил продуктами и отвел на условленное место — так называемый брод Вадо-дель-Иесо на реке Икира (или Масикури, при ее впадении в Рио-Гранде). Партизаны стали переходить реку, не приняв никаких мер предосторожности. Первым вошел в воду Браулио, предпоследней шла Таня, последним Хоакин.

Когда все уже были в воде с высоко поднятым над головой оружием, шедший впереди боливийский индеец Серапио, увидев засаду, закричал: “Назад! Здесь солдаты!” ⁶. Варгас и его люди открыли по партизанам ураганный огонь. Браулио, раненный, начал отстреливаться, убил солдата, но и сам был убит. Шесть других бойцов, в том числе Хоакин, Таня, Мойсес Гевара, Серапио, нашли здесь смерть. Негро (перуанский врач Хосе Реституто Кабрера Флорес) сумел скрыться в зарослях. Несколько дней спустя его поймали солдаты и тоже убили. Был убит и еще один пленный, боливиец Фредди Маймура (кличка—Эрнесто). В живых остался только Пако, получивший три пулевых ранения. Он рассказал все, что знал, и этим спас себе жизнь. Впоследствии его освободили.

После бойни солдаты стали вылавливать из воды трупы и отвезли их в Вальегранде, где похоронили в общей могиле за городом. Тело Тани нашли только неделю спустя в 3 км от места боя. Сюда на вертолете прибыл сам боливийский президент генерал Баррьентос. Труп Тани, привязав к вертолету, отправили в Вальегранде. Место ее захоронения по сей день не обнаружено ⁷.

Онорато Рохас получил от Баррьентоса небольшую ферму около города Санта-Крус, куда он и перебрался с семьей. В 1969 г. он был убит выстрелом в голову неизвестным лицом. Капитан Варгас, произведенный в майоры, вскоре после столь драматических событий сошел с ума.

Обстоятельства гибели отряда Хоакина были восстановлены лишь в 1971 г. корреспондентом “Пренса Латина” в Боливии, который встретился с Пако и проводником Варгаса Хосе Кордоной Толедо, а также получил возможность ознакомиться с дневником Браулио, попавшим в руки противника.

Корреспондент спросил Хосе Кордону Толедо, бедного крестьянина, отца пятерых детей, почему он помогал военным.

— Я надеялся на благодарность, — ответил Кордона. —

Хотя получил от генерала Баррьентоса только 200 песо. Он пригласил меня в Ла-Пас, обещал подарить ферму. Я поехал, пробыл в столице месяц, израсходовал 700 песо, но, так и не встретившись с президентом, ни с чем вернулся обратно.

— Вы знали, за что сражаются партизаны?

— Военные нам говорили, что партизаны хотят коммунизма, а при коммунизме, как нам объясняли военные, все становятся слугами государства, всех одевают в одинаковую одежду, семьи разрушаются. Нам говорили, что партизаны насилуют женщин, занимаются разбоем, убивают всех, кто не служит им, а главное, нас убеждали, что они прибыли превратить нас в рабов. А я люблю свободу ⁸.. .

На следующий день после гибели отряда Хоакина, 1 сентября вечером, к хижине Рохаса вышли Че и его бойцы. Хижина была пуста. Ничего подозрительного ни в лачуге, ни за ее пределами партизаны не обнаружили. Найдя в доме Рохаса еду, они приготовили нехитрый ужин, подкрепились и двинулись дальше. На следующий день Че и его бойцы встретили поблизости крестьян, но никто из них ни словом не обмолвился о гибели группы Хоакина и причастности к этому Рохаса.

Поймав “Голос Америки”, Че услышал, что в районе Камири был разгромлен отряд в составе 10 человек во главе с кубинцем Хоакином. Однако это сообщение показалось Че недостойным доверия ⁹. Он не хотел верить, что вся группа Хоакина потеряна, и только в самом конце сентября, когда боливийские радиостанции сообщили подробности гибели группы, в том числе и о смерти Тани, он понял, что это правда, и все же выразил надежду, что “не все погибли и что где-то бродит небольшая группа партизан, оставшихся в живых и избегающих столкновения с армией. Возможно, что сообщение о гибели всех бойцов той группы лживо или по крайней мере преувеличено” ¹⁰.

Судя по августовским записям в дневнике, Че чувствовал себя прескверно: его одолевали астма и постоянное расстройство желудка. Но, поев горячей пищи в доме Рохаса он вновь почувствовал прилив сил и бодрости ¹¹. В отличие от предыдущего месяца в сентябре он только три раза жалуется в дневнике на состояние своего здоровья.

В сентябре отряд Че продвигается по более населенной зоне, часто натыкаясь на крестьянские хижины и возделанные поля. Это, с одной стороны, дает партизанам возможность пополнять запас продовольствия, утолять жажду, с другой же — контакты с крестьянами становятся очень опасными. Последние не только не помогают партизанам, но и сотрудничают с армией. Че на этот счет не питает уже никаких иллюзий. В сентябрьском анализе он с присущей ему искренностью запишет, что “крестьянская масса ни в чем ... не помогает, крестьяне становятся предателями” ¹².

Но если Че в сентябре, как бы обретя второе дыхание, редко жалуется на состояние здоровья, то некоторые его сподвижники один за другим сдают. Девять месяцев нечеловеческих усилий измотали многих физически и духовно. 12 сентября Че записывает, что Антонио ведет себя как помешанный... Отказался выполнить приказ Чапако. 16 сентября — крупная ссора между Аптонио и Чапако. Эустакио обвинил Ньято в том, что он объедает товарищей, Хулио заподозрил больного врача в симуляции. 18 сентября Бенигно не выполнил приказ. Че его обругал, Бенигно разрыдался.

И все же Че записывает в месячном анализе: “Моральный дух большинства оставшихся у меня людей довольно высок” ¹³.

Чтобы дать возможность бойцам отдохнуть хоть немного и запастись пищей, Че вынужден идти на риск и заходить в селения. Крестьяне встречают партизан с недоверием и страхом. Многие отказываются продать им продовольствие. Бойцы пытаются вести политические беседы с населением, но тщетно. 22 сентября партизаны вошли в селение Альто-Секо. Здесь в 50 убогих хижинах ютились крестьяне — индейцы кечуа. Повстанцы устроили в школе митинг. Перед молчаливыми крестьянами, настороженно, но внимательно слушавшими чужаков, выступил Инти, затем Че. Инти говорил о тяжелой доле индейцев, об эксплуататорах помещиках, о продажных чиновниках, о том, что партизаны борются за лучшую долю крестьян. Че напомнил своим слушателям, в какой нищете они живут. “Увидите, — сказал он, — что после нашего посещения власти впервые вспомнят и о вас. Они пообещают вам построить больницу или еще что-нибудь. Но это обещание будет вызвано единственно тем, что мы действуем в этих местах, но если оно будет выполнено, то вы почувствуете, хоть и не прямым образом, какую пользу принесло вам наше партизанское движение” ¹⁴.

26 сентября отряд занял селение Игерас, покидая его, наткнулись на засаду. Короткий бой имел чуть ли не катастрофический исход: Коко, Мигель и Хулио убиты, Бенигно и Паблито ранены, боливийцы Камба и Леон пропали¹⁵.

Вся окрестная зона контролируется войсками; по всем дорогам наблюдается передвижение армейских частей. 28 сентября Че записывает в дневнике: “День кошмаров. Нам даже казалось, что это наш последний день” ¹⁶. Вокруг — солдаты. Любая стычка с ними грозит партизанам гибелью. Военные сводки, переданные по радио, сообщают, что Че окружен и в ближайшее время ожидается ликвидация его отряда.

30 сентября Че отмечает в месячном анализе: “Месяц этот напоминает по своим чертам предыдущий, но сейчас армия явно показывает большую эффективность в своих действиях...

Наиболее важная задача — уйти отсюда и искать более благоприятные зоны. Кроме того, надо наладить контакты, хоть весь наш аппарат в Ла-Пасе разрушен и там нам также нанесли тяжелые удары” ¹⁷.

Первый день октября прошел спокойно. Утром партизаны добрались до редкого лесочка, где разбилп лагерь” выставив у подходов к нему сторожевые посты. Партизаны по-прежнему оставались свидетелями активного передвижения солдат. Только поздно ночью бойцы Че раздобыли воды и смогли поесть. На следующий день они спустились в соседнее ущелье, надеясь там заночевать, но заблудился Ньято. Решили вернуться и поискать его. В результате всю ночь бодрствовали, не разжигая огня и страдая от жажды.

3 октября партизаны смогли приготовить пищу, после чего вновь пустились в путь. Радио сообщило, что Камба и Леон взяты в плен. Че записывает в дневнике: “Оба дали обильную информацию о Фернандо (последний псевдоним Че. —И. Г.), его болезни и всем остальном, не говоря уж о том, что они сказали такое, о чем официально не сообщается”18

Следующие три дня партизаны продолжали двигаться из одного ущелья в другое, избегая встреч с крестьянами и военными патрулями, время от времени попадавшими в поле их зрения. 7 октября партизаны вошли в каньон Кебрада де Юро. Че пишет в этот день в дневнике:

“Одиннадцать месяцев со Дня нашего появления в Ньянкауасу исполнилось без всяких осложнений, почти идиллически. Все было тихо до полпервого, когда в ущелье, в котором мы разбили лагерь, появилась старуха, пасшая своих коз. Нам пришлось задержать ее. Она ничего внятного о солдатах не сказала, отвечая на все наши вопросы, что ни о чем не знает, что она уже давно в этих местах не появлялась. Она смогла рассказать нам только про дороги. Из ее слов явствует, что мы находимся примерно в одной лиге ¹⁹ от Игераса и Хагуэя и в двух лигах от Пукары. В полшестого Инти, Анисето и Паблито отправились в хижину к старухе, у которой одна дочь психически больная, а другая почти карлица. Старухе дали 50 песо и сказали, чтобы она никому ни слова о нас не говорила. Но мы мало надеемся на то, что она сдержит свое обещание. В пять часов мы вышли в путь. Луна еле светила, и переход был очень утомительным. Мы оставили много следов, идя по каньону, в котором не было домов, но были посевы картофеля. Их поливают водой из канав, отходящих от ручья рядом с которым мы располагались до этого. В два часа ночи мы решили отдохнуть, но потом сочли бессмысленным продолжать наш путь. При ночных переходах Чино (страдавший сильной близорукостью. — И. Г.) превращается в настоящую обузу.

Армия передала странное сообщение о том, что в Серрано расположились 250 солдат, преграждающих путь окруженным 37 партизанам, и что мы находимся между реками Асеро и Оро...” ²⁰

На этой записи, которая была сделана между 2 и 4 часами утра 8 октября, обрывается Боливийский дневник Че Гевары.

Что произошло дальше, мы знаем со слов Инти Передо и Бенигно (Аларкон). Их версии несколько отличаются одна от другой. Вот как об этих событиях рассказывал Инти. В 4 часа утра 17 бойцов отряда Че после двухчасового отдыха вновь пустились в путь. Вдруг в авангарде заметили какой-то свет. Похоже было, что кто-то ходит, освещая себе дорогу электрическим фонарем. Стали наблюдать, но свет исчез. Решили, что им показалось, и возобновили марш. Впоследствии оказалось, что это ходил местный крестьянин, привлеченный, по-видимому, голосами партизан. Он их заметил и немедленно донес солдатам в надежде получить крупную денежную награду, обещанную за информацию об отряде Че. Еще до него солдатам сообщила о движении партизан крестьянка, которую они встретили накануне.

С рассветом партизаны увидели, что каньон покрыт лишь низким кустарником, а его склоны — редкими деревьями.

Че понял, в каком опасном положении оказался отряд, и поспешил послать нескольких бойцов вперед по каньону, а также на холмы справа и слева разведать обстановку. Вскоре с правого фланга сообщили, что каньон окружен войсками. Че не знал, известно ли о присутствии здесь партизан войскам, или они пока что действуют вслепую. Поэтому он приказал своим бойцам замаскироваться и никоим образом не выдавать себя, надеясь, что с наступлением темноты отряду удастся прорвать окружение.

Где-то в полдень солдаты открыли по партизанам ураганный огонь из винтовок, пулеметов и гранатометов. Стрельба продолжалась до сумерек. Что происходило внизу в каньоне, сверху не было видно. Около семи часов вечера, когда утихла стрельба, бойцы, находившиеся на флангах, выждав немного, спустились в каньон в надежде встретить там Че. Но ни Че, ни других товарищей они не обнаружили. Решив, что Че отступил в условное место встречи, они направились туда. На дороге Инти обнаружил измятую алюминиевую тарелку, которой обычно пользовался Че, и разбросанную еду, в частности рассыпанную муку, что особенно заставило его насторожиться, так как Че ни при каких обстоятельствах не разрешал бросать пищу. Среди следов, которые вели к условленному месту встречи, бойцы легко различили следы Че, который в отличие от своих товарищей носил сшитые из сыромятной кожи мокасины. Поэтому они все еще рассчитывали на встречу с ним. Но в условленном месте ни Че, ни его спутников не оказалось. Инти и находившиеся с ним бойцы обеспокоились. Они продолжали идти по следам Че, которые привели их в Ла-Игеру. Они устроили короткий привал в кустах, неподалеку от сельской школы, не подозревая, что в это самое время в одной из комнат школы в руках неприятеля находился раненый Че.

Более подробно описал последнее сражение Че Бенигно, один из немногих уцелевших бойцов интернационального отряда, действовавшего в Боливии:

“... в 6 часов утра мы подошли к месту, где сходились три ущелья. Это на северо-востоке Боливии. Тогда мы не знали, как они называются. Да и сегодня известно название только одного ив них. Оно навсегда вошло в историю человечества, потому что здесь дал свой последний бой Эрнесто Гевара де ла Серна, скромный человек, чье имя стояло на бумажных деньгах Кубы... человек, ставший легендарным олицетворением отваги, мужества, революционной стойкости. Это имя знали даже неграмотные крестьяне горных районов Кубы, где он прошел революционной поступью” с призывами к освободительной войне и возгласами победы. ..

Итак, мы двигались по ущелью. Я — впереди отряда,. в головном охранении. За мной — Паблито. Раздалась команда остановиться, и я увидел, что Че подходит к нам

— Как ты чувствуешь себя, Бени? — спросил он меня

— Нормально, хорошо себя чувствую.

— Хорошо или не очень?

— Нет, хорошо, хорошо.

Почему он спросил меня об этом?

Дело в том, что как-то раз, когда раздалась команда остановиться, я от неожиданности как стоял, так и сел — прямо в лужу с ледяной водой, доходившей мне выше колен. Поэтому-то Че, правда несколько иронично, и справился о моем здоровье. С чего это вдруг человеку садиться в лужу? Но Че знал (это записано в “Дневнике”), что после ранения, полученного в бою 26 числа, я потерял много крови. Лекарств не было. Мне в рану вылили содержимое единственной ампулы пенициллина — вот и все лечение. Это помогло ненадолго, и если бы не креолин... Когда нужно было преодолевать препятствия на этой адской земле, первыми шли на самых трудных участках Инти и Урбано. Они бросали веревку, меня привязывали и тянули вверх, потому что правая рука у меня бездействовала, а в левой я держал винтовку и транзистор Коко — оставшаяся о нем память.

Че смотрит на меня: кажется, я не так уж плохо выгляжу, несмотря на рану, — и говорит:

— Ты можешь идти в разведку?

— Конечно, могу, Фернандо, — отвечаю я.

— Послушай, Бени, — говорит Че, — ты должен провести разведку по всему фронту и постараться определить расположение противника. Нам надо знать самое слабое место в их рядах и постараться ночью вырваться из окружения. Мы должны прорваться любой ценой, сделать это надо ночью, но сначала необходимо хорошенько изучить расположение их войск и определить наименее укрепленный участок, на котором мы и будем действовать. Понимаешь?

— Понимаю, Фернандо.

— Обстановка становится все более критической, и мы должны уйти отсюда во что бы то ни стало. С тобой пойдет Пачо.

— Хорошо.

— Это не все. Может быть, стоит послать еще кого-нибудь?

— Да, было бы неплохо.

— Кому, по-твоему, можно поручить обследовать этот район?

— Паблито и Урбано.

— Хорошо, но им нужны напарники. С Урбано пойдет Ньято, а с Паблито...

— А, черт! — восклицаю я. — У Паблито же сломана нога...

— Действительно, — говорит Фернандо. — Тогда вместо Паблито пойдет Анисето и с ним Дарио.

За прошедшие месяцы Че хорошо изучил людей, которых не знал раньше.

Поэтому он назвал Анисето, проявившего себя хорошим разведчиком. Дарио из-за своих ребяческих выходок, с которыми нам еще предстоит столкнуться, не вызывал полного доверия, но это был тот случай, когда могла пригодиться его недюжинная физическая сила — ведь разведчик должен быть физически выносливым, ловким, должен обладать быстрой реакцией.

Че послал за выделенными товарищами. Мы собрались, и он объяснил нашу задачу. В разведку ушли тремя парами. Мы с Пачо отправились в правое ущелье, Анисето и Дарио — в среднее, а Урбано и Ньято — в левое.

Че вернулся к оставшейся группе. Их было десять, он — одиннадцатый. На перекрестке трех ущелий он решил сделать привал. Мы с Пачо прошли метров пятьсот, как вдруг вдали, на верху склона, увидели очертания человеческой фигуры. Было еще очень рано. Поэтому сначала, увидев, что какой-то человек встал и пошел к вершине горы, мы решили, что это крестьянин, направляющийся в Пукара, ближайшую деревню. Мало-помалу вся гора заполнилась людьми. Мы плохо различали их в утренних сумерках, но и так было ясно, что все они не могут быть крестьянами, идущими в Пукара.

Солнце начало всходить. Солдаты, сидевшие в засаде, замерзли, поэтому теперь искали освещенные солнцем участки, чтобы погреться в его первых лучах.

Это была целая колонна солдат. Они расположились полукругом на вершине склона. Удачно расположились, ничего не скажешь. Видно, их командиры знают, что делают.

Так, спрятавшись в кустарнике среди камней, мы с Пачо просидели около часа, наблюдая за противником и стараясь найти хоть малейшую брешь в их расположении, но напрасно. Здесь прорваться невозможно.

Из нашего укрытия были хорошо видны два других ущелья, куда ушли Урбано, Ньято, Анисето и Дарио. Мы внимательно осмотрели их, чтобы доложить Че.

Мы вернулись приблизительно через час с сообщением, что, во-первых, вся местность оцеплена солдатами; во-вторых, ущелье, которое мы обследовали, резко углубляется, спуски сложные, склоны крутые, в конце ущелья — высохший водопад. Наверху находится ранчо, но людей не видно, солдат тоже. Центральное и левое ущелья тесно сходятся. Вся вершина занята правительственными войсками.

Че немедленно посылает связных к двум разведгруппам с приказом вернуться. Через некоторое время мы снова собираемся вместе, все семнадцать. Че предлагает спрятаться где-нибудь и спокойно дождаться ночи, когда можно будет попытаться прорвать окружение.

Оставаться дольше в этом месте означало, что рано или поздно враг обнаружит нас.

Другого выхода нет, поэтому ночью надо выходить из окружения. Это приказ Че.

Днем решаем отсидеться в самом глубоком ущелье Юро, которое обследовали мы с Пачо.

На месте слияния ущелий Че организовал засаду из четырех человек: Антонио, Пачо, Артуро и Вилли. Мы расположились в ущелье Юро метрах в 50 от них. В 8 часов утра Че приказывает мне подняться по правому склону, спрятаться там и в течение дня вести наблюдение за перемещениями противника. На этом склоне росло единственное на всю местность дерево, правда засохшее, но с пышной кроной. Лучшего места для наблюдательного пункта не придумаешь. Со мной идут Инти и Дарио.

Это дерево росло почти на верху склона, метрах в 15— 20 от того места, где расположился Че с основными силами. Какое из кубинских деревьев оно напоминает? Пожалуй, хагуэй... да, именно хагуэй. Его ствол был ненамного шире человека, поэтому для того, чтобы спрятаться всем троим, мы делали так: пока один вел наблюдение, двое других сидели, прислонившись к дереву, скрючившись, буквально между ног наблюдающего.

Несколько дней мы почти не спали, поэтому дежурили по очереди, чтобы хоть немного вздремнуть. Мы — это Инти и я, потому что нельзя было доверить наблюдение такому безответственному парню, как Дарио. Если бы ему вдруг захотелось покурить, то ему ничего не стоило бы пойти стрельнуть сигарет у солдат и, как будто это так и надо, заодно сообщить им, что хочет преподнести сюрприз своим ребятам и угостить их, когда проснутся, сигаретами. От Дарио можно было ждать любой глупости!

Но так как он всегда шел — или хотел идти — в строю рядом со мной, Че и послал его вместе со мной на задание. Поэтому мы с Инти не доверяли ему наблюдение.

Я дежурил на наблюдательном пункте, как вдруг заметил странное перемещение в лагере противника. До этого солдаты были заняты оборудованием лагеря. Теперь же они осторожно двигались по направлению к нам.

Я тотчас же в полный голос сообщил об этом Че. Солдаты были еще на таком расстоянии, что не могли слышать нас, а Че, как я говорил, находился метрах в 15 от нас. Он спросил, в каком направлении они перемещаются, и я ответил, что они со всех сторон двигаются к нам.

Это сообщение не встревожило Че. Ни один мускул не дрогнул на его лице. Мы знали, что он умеет сохранять спокойствие даже в самые критические моменты.

Я прочитал в глазах Че немой вопрос и высказал предположение, что противник, должно быть, заметил Анисето и Дарио, когда они ходили в разведку.

Я видел, как они чуть не столкнулись с солдатами. Позднее мы узнали, что нас видел и выдал войскам сын алькальда деревни Ла-Игера (помните, запись в “Дневнике” Че о том, что мы здорово наследили в ущелье, где были крестьянские посадки картофеля?). Че приказал внимательно следить за продвижением противника. Когда солдаты приблизились на расстояние 300 метров, я снова сообщил:

“Они подходят, Фернандо”. Он знаком показал, чтобы я продолжал наблюдать. Я неподвижно следил за тем, как противник заходит справа, окружая нас. Около 11, стараясь говорить как можно тише, я передал Че, что солдаты уже находятся метрах в 100 и теперь могут меня услышать.

Я не мог пойти к Че сам или послать с донесением кого-то из товарищей: стоило выйти из-за дерева, как мы оказывались на виду у противника.

Никогда не забуду, как росло наше напряжение. Наше состояние легко было понять. Мы видели, как цепи солдат с убийственной медлительностью, естественной для людей, прекрасно осведомленных о нашем расположении и понимающих, что столкновение неизбежно, приближаются к нам. А мы занимаем позицию, во всех отношениях невыгодную для ведения боя.

Соотношение сил просто чудовищное: приблизительно 3 тыс. солдат против 17 человек, из которых Помбо, Пачо и я ранены; у Паблито сломана нога; Чино, Эустакио и еще двое боливийцев, врач и сам Че больны. Все, ну решительно все против нас. Мы уже едва осмеливаемся дышать.

Я смотрю на Че и вижу, что, несмотря ни на что, он совершенно спокоен. Он отдает мне приказ — последний приказ, и вижу я его тоже в последний раз. На его лице не заметно ни тени волнения. Он говорит обычным голосом, с расстановкой, необычайно спокойно. По крайней мере мне так показалось тогда, в те незабываемые минуты. Он сказал, что все в порядке, что я должен любой ценой удержаться на своей позиции и первым не стрелять, отвечать только на огонь противника. Но и в этом случае следует учитывать, стреляют ли они вслепую, прочесывая местность, или действительно обнаружили нас. Если стреляют вслепую, то не отвечать, чтобы не обнаружить себя.

Че приказал во что бы то ни стало удержать занимаемую нами позицию, так как отходить удобнее по правому ущелью, используя преимущества его рельефа.

Я знал, что Че спокоен: опытный партизан никогда не думает о смерти. Думать о смерти — значит думать о поражении, а партизан не имеет права думать о поражении.

Ни в Сьерре, ни в Лас-Вильясе, ни в одном бою мне ни разу не приходила в голову мысль о том, что меня убьют. Наоборот, я всегда знал, что убивать буду я. Буду стрелять и уничтожать врага.

В те минуты я думал о том, что рядом с Че я был всего лишь учеником. И не только я, все мы считали себя его учениками. Сам главнокомандующий Фидель назвал Че непревзойденным мастером ведения партизанской войны.

И вот теперь Че, спокойный, как никогда, отдает мне последние приказы и прикидывает, где лучше всего прорвать окружение, да так, чтобы нанести противнику ощутимые потери (в своем “Дневнике” Че отметил, что, кроме боя 26 сентября, мы всегда наносили противнику большие потери) и отойти на более выгодные боевые позиции. Еще никогда мы не были в столь безвыходном положении. Принято считать, что бой начался в час дня. Мы с Инти, следя за временем перемещения противника, то и дело посматривали на часы. Последний раз я взглянул на них, когда стрелки показывали 11.30 утра. Именно в этот момент я услышал, как солдаты закричали: “Они в этом ущелье!”

Мы спрятались за дерево: я стоял впереди, Инти прислонился к дереву, а Дарио устроился между ног, моих и Инти. Мы приготовились к бою. Земля вдруг задрожала, как будто тысячи разъяренных диких зверей сорвались с места и несутся на нас. Солдаты открыли плотный огонь по тому месту, где находился Че с товарищами.

Рвущиеся гранаты, оглушительный треск пулеметов, несмолкаемый грохот ружейных залпов и минометных выстрелов — вся эта лавина смерти обрушилась на то место, где мы оставили Че, метрах в 25—30 от нас. Вдруг какой-то солдат крикнул: “Одного убили!” Я обернулся и увидел, что это Анисето.

Я приставляю карабин М-2 к левому плечу (вы помните, что правое—раненое, но я хорошо стреляю с обеих рук) и беру на прицел капитана, командующего силами противника. Надо выполнять приказ Че, раз они обнаружили отряд. И убили Анисето...

Стреляю и убиваю капитана. Он падает перед своими солдатами, что вызывает их откровенное удивление, так как со дна ущелья, по которому они стреляли, трудно вести прицельный огонь.

Я и дальше придерживаюсь этой тактики: замечаю, кто принимает командование вместо капитана, убиваю его, и это вносит замешательство — потеряв командира, солдаты начинают стрелять беспорядочно.

Выстрел за выстрелом я расстрелял все 30 патронов магазина и 3, которые нашел в карманах. У Дарио и Инти были тяжелые винтовки „гаранд". Стрелять из них с раненым плечом, да еще из такого невыгодного положения я не мог. Кроме того, патроны „гаранда" не подходили к моему карабину.

Я старался стрелять одновременно с солдатами. Звук моего выстрела совпадал со звуками их залпов, поэтому нас не могли обнаружить, что давало нам некоторое преимущество. Я стрелял но солдатам, спускавшимся по противоположной стороне ущелья, метров с 30, т. е. они были в пределах досягаемости моих выстрелов.

Это было невероятно. Солдат за солдатом падал после моего очередного выстрела, а противник никак не мог сообразить, что стреляют с противоположного склона, а песо дна ущелья.

Что же они предприняли? Стараясь занять позиции для защиты от огня снизу, они подставили под прицел моего карабина свои тылы и тем самым облегчили мою задачу.

Убитые солдаты скатывались со склона на дно ущелья. Как всегда, я стрелял по корпусу, чтобы уж наверняка. Но два или три раза мне пришлось выстрелить вторично, потому что сначала я только ранил солдата, а раненый человек, как и зверь, становится еще более опасным. Он изо всех сил борется со смертью. Это хорошо знают охотники на тигров и других диких зверей. Поэтому надо стрелять наверняка с первого раза. Но из карабина М-2 с его маленькими пулями трудно сразу попасть. Из „гаранда" легче вести прицельный огонь, но держать винтовку одной рукой невозможно.

Бой в ущелье Юро запомнился мне как самый кровопролитный из всех партизанских боев, в которых мне приходилось участвовать как на Кубе, так и в других местах. Неравенство сил было громадным: против нас бросили пять батальонов солдат, отряды рейнджеров, которые стойко держались и продолжали драться даже раненые.

Впоследствии станет известно, как наши товарищи, навеки обессмертившие себя, во главе со своим героическим командиром дрались со свойственным им мужеством. Герои Сьерры и освободительной войны на Кубе, закаленные в десятках боев, плечом к плечу с другими бойцами, на протяжении 11 месяцев демонстрировавшими свою выдержку, сражались так, как это умеют делать только люди, борющиеся за правое дело.

Так и должен был сражаться интернациональный отряд, сформированный и руководимый Че.

Условия местности мешали нам больше, чем численное превосходство противника, не говоря уже о перенесенных лишениях, голоде, жажде, постоянном недосыпании, отсутствии белковой пищи, одежды, медикаментов для больных я раненых. В тот момент только 9 из 17 были по-настоящему боеспособны.

Как не хватало нам в тот момент группы Хоакина, таких бойцов, как майор Ппнарес, Исленьо, Мануэль Эрнандес Осорио, сам Хоакин, майор Вило Акунья! Все они были участниками десятков боев в Сьерра-Маэстре. Пинарес и Мануэль воевали в составе партизанских колонн вторжения № 2 и № 8, которые под командованием Камило и Че выполняли грандиозную по своим масштабам военную задачу, пройдя с боями всю страну с востока на запад. Каждый из них стоил сотни рейнджеров. Но рейнджеры, как я уже говорил, тоже умели воевать.

Одного за другим я выводил из строя солдат противника, но тут наш приятель Дарио выкинул очередной номер... Чувствую какое-то движение и, как это ни странно, слышу храп. Это Дарио выпал из-за дерева и на виду у противника храпит! Храпит в адской перестрелке! Кто поверит в это? Думаю, что за всю историю войн это был первый и последний случай, когда солдат в самый разгар жестокого боя заснул и, как ни в чем не бывало, мирно похрапывал.

Вот они, выходки Дарио, но, чтобы понять их, надо знать самого Дарио.

— Черт возьми, Дарио! — крикнул я ему. — Да проснись же ты, болван, тебя убьют!

В этот момент я сделал неосторожное движение и обнаружил себя. Меня заметил солдат и дал автоматную очередь. Пуля попала в один из магазинов — уже пустой, висевших у меня на поясе, и вошла в пах, но неглубоко. Это была пуля, выпущенная из карабина М-2. Так, с двумя пулями — этой и другой, полученной при ранении 26 сентября и застрявшей в шейной области, я прошагал тысячи километров по земле Боливии, и извлекли их только здесь, на Кубе. Все это время мы были неразлучными спутниками.

Не знаю, что подумал солдат, стрелявший в меня; возможно, он стрелял наугад, но, так как Дарио тотчас проснулся и мы опять спрятались за дерево, противник, вероятно, по-прежнему был уверен, что стреляли со дна ущелья. Этот тип, очевидно, ничего не сказал своим, и больше в меня не стреляли.

Зато стрелял я, причем метко. К пяти часам вечера я израсходовал 22 патрона и вывел из строя 14 солдат, 8 убитыми (как мы узнали позднее) и 6 тяжело раненными, некоторые из них потом умерли.

В это время офицер, командовавший солдатами (они обращались к нему “мой лейтенант, мой лейтенант”), безуспешно пытался связаться с вышестоящим начальством, а именно с полковником Сентено Анайей. Лейтенант так кричал в аппарат, что мы услышали имя полковника.

Он просил разрешения оставить занимаемую позицию, так как, по его словам, кругом партизаны и он несет большие потери. Где-то между 17.30 и 18.00 лейтенант получил наконец приказ отступать и так поспешно убрался, что даже не удосужился вынести со дна ущелья убитых и раненных мною солдат, бросив их умирать.

Когда мы увидели, что противник отступает, нас захлестнула безудержная радость. Я гордился тем, что выполнил приказ, и в тот момент чувствовал себя самым удачливым человеком на земле. Мне удалось, думал я, обратить противника в бегство. Теперь Че и другие товарищи смогут выбраться из ущелья. Я даже надеялся, что Анисето жив, ранен, но жив. Я и представить не мог ту грустную картину, которая через некоторое время открылась перед нашими глазами.

“Черт возьми, все мои хитрости, все, чему учил меня Че, не пропало даром—мы их победили!”—думал я, переполненный гордостью.

Да, со мной был Инти, опытный партизан, но с занятой нами перед началом боя позиции только я, поскольку был выше Инти, мог стрелять почти без промаха. Не скрою, в тот момент я чувствовал себя самым сильным человеком.

Мы прорвали кольцо окружения, как того хотел Че.

“Идемте, идемте к Че”,—сказал я Инти и Дарио. И втроем мы стали быстро спускаться, чтобы сообщить эту новость. Мы представляли, как все обрадуются...

Но вместо радости встречи нам пришлось пережить самое жестокое потрясение.

На дне ущелья лежали изуродованные до неузнаваемости тела наших дорогих товарищей Антонио, Пачо, Артуро и Анисето. Ни Че, ни других товарищей не было. Что с ними случилось? Мы стояли с опущенными головами, глядя на печальную картину, раздавленные собственным бессилием. Все было напрасно. Теперь я все видел и ощущал иначе. Я чувствовал себя самым одиноким и несчастным человеком в мире. Более одиноким, чем окружавшие нас камни. Более несчастным, чем Антонио, капитан Оло Пантоха, мой друг с первых дней борьбы в Сьерра-Маэстре, впоследствии боец колонны вторжения № 8, которой командовал Че. Он по крайней мере погиб в бою, а я остался жив, и теперь сердце мое обливалось кровью. Я чувствовал себя как загнанная лошадь, которая вот-вот упадет.

Я никак не мог прийти в себя, подавить боль и растерянность, вызванные гибелью четырех товарищей и исчезновением остальных. Вдруг слышу, кто-то стонет. Бегу туда, откуда доносится стон. Может быть, это наши и их еще можно спасти...

И что же вижу? Это раненные мною солдаты. Они лежали в нескольких метрах от наших товарищей. Первое, что мне приходит в голову, — отомстить. Отомстить за друзей. Перестрелять их... Но я не смог. Этого не понять тем, кто воюет не за свой народ, а за деньги или просто из желания убивать. Я не смог, я пожалел их.

Некоторые были так же молоды, как Артуро и Паблито, кубинец и боливиец, самые молодые в нашей Освободительной армии. Как все умирающие на войне, раненые просили пить. Они уже и так пострадали от меня: одни — убиты, другие — раненые. И я дал им напиться из фляги.

А что сделали их офицеры, их товарищи?

Бросили умирать, не оказав медицинской помощи, хотя у них были хорошие врачи, инструменты, необходимые медикаменты. При виде одного умиравшего, совсем молодого солдата, я, позабыв о погибших товарищах, был искренне возмущен офицерским сбродом, командовавшим этими ребятами. Могли же вывезти раненых на вертолетах... Теперь они умирают здесь, брошенные. А их офицеры бежали, как крысы, в казармы, подальше от опасности.

Еще никогда я так не презирал американский империализм и их так называемых советников, обучающих искусству убивать солдат и офицеров марионеточных правительств по всему миру. Им дела нет до своих убитых и раненых.

И тут я вспомнил, как под градом пуль я нес раненого Коко. Одна пуля пробила его рюкзак, прошла навылет грудь с правой стороны (эта рана оказалась для Коко смертельной) и застряла у меня в спине. Моя одежда пропиталась кровью, нашей кровью — его и моей. А когда-то мы вместе мечтали о свободной Америке, независимой хозяйке своей судьбы.

Здесь, на поле боя, мы еще раз доказали, что воюем не для того, чтобы убивать, а для того, чтобы люди могли жить. Все люди. Если бы мы хоть что-нибудь понимали в медицине, мы бы оказали им первую помощь, постарались бы спасти... Вот в чем отличие революционного солдата от солдата-наемника. Так нас застали Помбо, Урбано и Ньято. Они появились из другого ущелья, куда их посылал Фернандо. Я сразу спросил их, что с Че.

— Не знаем, — ответили они, — думали, что он здесь, с вами... От отчаяния я потерял всякое самообладание. Рассвирепев, я кричал на них. Как это они не знают, где Че и другие? Раз уж они оставались с Че, то должны знать, где он, где остальная группа. Правда, я быстро спохватился, понял по их грустным лицам, что наговорил лишнего. Я был не прав. Они не могли знать, где наши товарищи, потому что, выполняя приказ, защищали другую позицию.

Мы вспомнили, что на случай, если рассеемся во время боя, Че дал нам два места встречи. Вшестером мы отправились к первому. Мы добрались туда только в десятом часу вечера. Было условлено, что первый, кто придет, должен ждать до девяти. Если больше никто не появится к этому времени — двигаться дальше, ко второму месту встречи.

Обессилевшие и измученные неизвестностью, мы отправились туда. Мы совершили большую ошибку, не захватив с собой спичек и зажигалки, чтобы можно было легче найти следы. Наконец мы их нашли, характерные следы, оставляемые абарками, обувью из сыромятной кожи. Именно такие, из шкуры козленка, сделал Ньято для Че, когда у того развалились ботинки.

У нас снова появилась надежда, мы несколько приободрились. Значит, Че где-то здесь, рядом. Он прождал до девяти и пошел дальше, как было условлено, к апельсиновой плантации, расположенной на берегах реки Санта-Элена. По пути нам попался вещевой мешок Че, разорванный, а вещи валялись рядом, разбросанные. Сначала мы решили, что Че, сам раненый, нес на себе кого-то, поэтому бросил рюкзак, чтобы тот, кто пойдет следом, подобрал его.

Но нас взяло сомнение — почему разбросаны вещи? Если бы мешок оставил сам Че, он был бы цел, а вещи не валялись бы. Напрашивалось другое предположение: должно быть, солдаты, прошедшие раньше нас, перетрясли мешок”. ища, чем бы поживиться пли какие-нибудь секретные документы, представлявшие интерес для высшего командования.

Однако предчувствие, в котором мы не хотели признаться друг другу, настойчиво подсказывало, что произошло нечто ужасное, жестокое, чудовищно непоправимое для всех нас. Зная, что Че с товарищами прорывался из окружения в районе ущелья Юро, я предложил свернуть направо. Здесь мы могли пробраться через позиции противника, не подвергая себя большой опасности. Предложение было принято.

Второе место встречи... называлось Наранхаль. Там действительно была апельсиновая плантация, поэтому оно так и называлось. Мне очень хотелось добраться туда. Я мысленно представил, как Че переправляется через Рио-Гранде. Кто знает, может быть, он ранен или несет раненого и нуждается в нашей помощи. А может быть, у него опять приступ астмы. В последнее время она сильно мучила его, а лекарств уже не было.

Мы идем молча. Думаю, что моих товарищей терзает тот же вопрос, что и меня. Идти очень трудно. Местность такая пересеченная, что за оставшуюся часть ночи мы проходим километра четыре. С началом нового дня мы подошли к какой-то деревне. Партизан в сельве становится похожим на зверя, он приспосабливается к образу жизни лесных обитателей, ведет себя, как они. В ту ночь я походил на раненую пуму или тигра, старающихся затаиться, раствориться в темноте, чтобы выжить. 9 октября.

На рассвете мы подошли к деревне Ла-Игера. До нее метров 400. Мы быстро спрятались в зарослях кустарника, как прячутся в свои норы звери. Но наше убежище было не очень надежным.

Мы стали наблюдать за тем, что происходило в деревне. Здесь было много военных, а это означало, что в деревне размещается штаб противника. Это предположение подтвердилось, когда над нами пролетели вертолеты и сели в Ла-Игере.

Мы считали, что Че уже в Наранхале, ждет нас... Нам и в голову не могло прийти, что он арестован и теперь находится в этой самой деревне. Если бы мы знали, мы бы попытались освободить его или умерли бы вместе с ним. Но мы допустить этого не могли.

Из нашего укрытия мы видели, как солдаты вытащили несколько трупов. Мы решили, что это тела наших геройски погибших товарищей — Антонио, Анисето, Артуро и Пачо — и восьмерых убитых мною солдат, которых они бросили умирать, не оказав медицинской помощи. Значит, думал я про себя, они все-таки вернулись за своими убитыми.

Как мы ни хотели поскорей добраться до Наранхаля, было бы безумием пускаться в путь среди бела дня, когда нас могли обнаружить и с вертолетов, и из Ла-Игеры. Так что весь день 9 октября мы были вынуждены просидеть в укрытии, спрятавшись в траве.

У меня был небольшой транзистор Коко, которые он подарил мне перед смертью. Около 10 утра я предложил послушать и узнать последние новости. Я включил транзистор на минимальную громкость, и мы все склонились над ним. Поймали какую-то радиостанцию. Передавали приметы Че: имя, особенности телосложения, обут в абарки, цвет носков, описание часов, его и Тумы. И тут мы все поняли. .. Все радиостанции — „Радио Альтиплано", „Радио Санта-Крус", „Радио Бальмаседа" — передавали одну и ту же страшную новость о том, что партизанский командир Рамон, легендарный майор Эрнесто Че Гевара, погиб в бою в ущелье Юро.

В эту минуту я представил Че выходящим из-под огня в ущелье Юро; я видел его в момент приступа астмы, вечно мучившей его, но, будучи человеком железной воли, он побеждал свой недуг, преодолевая трудности. Я представлял его именно таким. С расстояния 300—400 метров я смотрел на солдат, но ясно видел только Че.

Вот он идет, избегая случайных встреч с крестьянами, которые могут выдать его противнику, указать, что он направляется к Санта-Элене, второму месту сбора. Че идет, выбирая безопасные места, и вдруг рядом с ним я вижу себя: правая рука на перевязи, в левой несу карабин, его карабин, которым он пользовался на протяжении всей боливийской кампании и который он дал мне, когда я был ранен потому что карабин был легкий и я мог стрелять из него с одной руки. Я ни на шаг не отхожу от Че, нет, теперь уж ни на шаг, думаю я с решимостью. Куда он — туда и я, несмотря ни на что. Кругом полно солдат, поэтому идти вдвоем безопаснее.

Вот уже несколько дней у нас крошки во рту не было, и нас мучает голод. Страшно хочется спать, пить, физически мы истощены донельзя. Ноги разбиты в кровь, ведь мы столько прошли по сельве, преодолели столько спусков и подъемов, продираясь сквозь колючие заросли и рискуя жизнью, перебрались через столько скал. И как болит рана!

А радио продолжает передавать: „... командир партизан был одет в куртку такого-то цвета, носил две пары часов... две пары...". И я вспомнил Туму, лейтенанта Карлоса Коэльо, и то, кем он был для Че. Все эти годы он был рядом с ним, преданный, самоотверженный... Поэтому Че не захотел расстаться с вещами, которые Тума оставил ему. Перед смертью он уже не мог говорить, но Че понял его. Он носил его часы и при первой возможности хотел переслать сыну Коэльо, родившемуся, когда тот был уже в Боливии. ..

Но, может быть, это ловушка, говорю я себе. Может быть, это дезертиры, Камба и Леон, бежавшие 26 августа, рассказали, во что одет Че, что, оставшись без ботинок, носил абарки, имел две пары носков и две пары часов... Но все подробности описания, передаваемые радиостанциями, настолько соответствуют действительности... я чувствовал это всем своим нутром, а когда поднял глаза, увидел, что все плачут. Почему? Потому что всем ясно, что убили Рамона, Фернандо, нашего героического командира, что Че погиб в ущелье Юро.

Я хотел убедить себя, что Че жив, но слезы на лицах моих товарищей не оставили мне никакой надежды — его убили. Все разлетелось на куски, как после мощного взрыва.

Мы уже не чувствовали ни усталости, ни голода, ни жажды, не хотелось спать, ничего не хотелось” ²¹.

На следующий день, 10 октября, все радиостанции стали передавать подробные сообщения о взятии в плен и гибели Че. Последние сомнения рассеялись, Бенигно и его товарищи были вынуждены признать, что Че действительно уже больше нет в живых. По радио они узнали, что войска продолжают преследовать оставшихся в живых десять партизан. Из этого они заключили, что, кроме них, сохранилась еще одна группа бойцов, а вместе с Че погибли или попали в плен шесть человек.

12 октября Бенигно и его спутники услышали по радио, что в стычке с войсками у истоков реки Миске погибли кубинский врач Моро (Октавио де ла Консепсьон Педраха), боливиец Паблито (Франсиско Уанка Флорес), перуанец Эустакио (Лусио Гальван Идальго — радиотехник) и боливиец Чапако (Хайме Арана Комперо). Теперь в живых осталась только группа Бенигно.

Маленький отряд, командиром которого стал Помбо, прорвался сквозь два кольца окружения и 13 ноября вышел в район шоссе Кочабамба—Санта-Крус. Здесь произошла очередная стычка с преследовавшими его по пятам войсками, в которой погиб общий любимец Ньято — 30-летний боливийский коммунист Хулио Луис Мендес. Но теперь партизаны действовали в зоне, где у них имелись друзья. И хотя правительство Боливии обещало награду в 10 млн. боливийских песо (около 430 тыс. американских долл.) за поимку партизан, никто из крестьян их не выдал. Весть о героическом партизане Че, отдавшем свою жизнь за народное дело, дошла уже до всех уголков Боливии, и теперь многие крестьяне считали своим святым долгом оказывать помощь оставшимся в живых бойцам.

Весть о том, что Инти и его товарищи находятся в районе шоссе Кочабамба—Санта-Крус, дошла до их единомышленников в этих городах, и те решили сделать все возможное, чтобы спасти преследуемых. По шоссе стали курсировать автомашины с друзьями, искавшими контакта с партизанами. На одну такую машину наткнулся Инти. Это было спасение. Вскоре вся пятерка перебралась в Кочабамбу и укрылась у надежных товарищей. В феврале 1968 г. кубинцы Помбо, Бенигно и Урбано достигли западной границы Боливии и перешли в Чили. В Чили их арестовали, но вскоре выслали на о-в Пасхи, откуда самолетом они вылетели по тихоокеанскому маршруту в Париж. Прошло еще несколько дней, и они вернулись в родную Гавану.

Инти и Дарио остались в Боливии и решили продолжать вооруженную борьбу. 9 марта 1969 г. в Ла-Пасе полиция напала на дом, в котором скрывался Инти. В завязавшейся перестрелке этот верный сподвижник Че погиб. 31 декабря того же года в перестрелке с полицией погиб и Дарио — Давид Адриасоля.

Полицейский агент, руководивший ликвидацией группы Инти, некий Роберто Кинтанилья, был в награду назначен боливийским консулом в Гамбурге. Но это не спасло его. В апреле 1971 г. полиция обнаружила труп Кинтанильи с тремя пулями в нем.