Так или иначе тот гуманистический, этический пафос Че, который в свое время ощущался многими как “идеалистический уклон”, чудачество — если не хуже — и, конечно, вообще не воспринимался теми, кто удовлетворенно ставил знак “равенства между Че-теоретиком и Че-“фокистом”⁴⁹, — в новой исторический ситуации стал главным, наверное, источником его созвучия нынешней жажде альтернативы — и солидарности, этической экономики и “новой эффективности”, политики и морали.

Другая особенность “послания” Э. Гевары, роднящая его с реальностями и поисками новой эпохи, связана с тем, что можно было бы назвать спецификой интернационализма Че. При этом я имею в виду не комплекс “латиноамериканской солидарности” — ведь для Э. Гевары (о чем говорят и основные даты его биографии) Родиной, “своей нацией” была вся Латинская Америка⁵⁰, — но то экуменическое видение мира в целом — и “третьего мира” в особенности, — которое можно было бы определить как революционный глобализм”.

Видение, которое с такой четкостью и силой проявилось в его речи в Алжире, и в прощальном послании “Триконтинентали”, и в его последней, боливийской (по реальному осуществлению), латиноамериканско-вьетнамской (по замыслу) кампании...

В отличие от Хосе Марти — и Сандино, Мао и Ганди, Хо и даже Фиделя (а в известной мере и от такого интернационалиста в подлинном смысле слова, как Ленин) — Че не был прежде всего национальным революционером. Это связано и с “бродяжнической” траекторией его биографии, и с гуманистической обусловленностью его выбора, и с уникальным напластованием — и синтезом — культурных слоев⁵¹ в его становлении как личности и борца. И со сравнительной краткосрочностью пребывания Че на (национально-) государственных постах... Как никто из современных ему деятелей, Гевара чутко воспринимал проблемы, “флюиды” всех миров современности (“не принимая на веру” ни одну из их парадигм) и мира как целостности. Он был одним из первых носителей и глашатаев “мирового сознания”, революционной, левой тенденции этого сознания⁵². И соответственно строил на этой основе свое бытие. Учитывая (хотя, к сожалению, не всегда адекватно) национальный момент, но исходя из мирового (а не наоборот)⁵³.

В середине XX века подобный подход был скорее исключением из правила и зачастую становился фактором неудач в конкретных политических ситуациях. Но “тридцать лет спустя” это мироощущение, отвечающее уже глубинным тенденциям новой эпохи, воспринимается по-иному.

Та же ценностная адекватность потребностям новой альтернативы просматривается в иных “нестандартных” установках и действиях Че, о которых говорилось раньше. Будь то антибюрократический синдром и категорическое отрицание фетишизации рынка, неприятие диктата мировых центров и догмы и санкционированных ими — через “географический фатализм” или “фатализм учебников” — “единственно возможных” путей развития; скепсис по отношению к “словам” (особенно не подкрепленных делом, практикой) — и культ неприукрашенной, “недисциплинированной” правды, проповеди примером; органическая — и рациональная ненависть к привилегиям в революционном обществе и беспощадная непочтительность его иронии, его сомнений.

Все эти черты — специфические и единичные — мировоззренческой и ценностной ориентации Че, включая элементы максимализма⁵⁴ и утопизма, были отмечены печатью тенденций и противоречий “конца эпохи” — (60-х годов) и приближавшихся системных кризисов, ее завершивших⁵⁵. В сумме и целостности своей они обладали, мне кажется, значительным потенциалом альтернативы (левой) по отношению к той (правой) тенденции решения этих кризисов, которая оказалась доминирующей в 80—90-е годы. Сегодня же именно из этих элементов и блоков “особенного” (по сути коммунистического) возникает — прежде всего на Западе, но и на Юге — то, что можно было бы (условно) назвать новым образом Че. Образом, который сосуществует и пока достаточно органически (и эффективно) взаимодействует с традиционным — антиимпериалистическим, “партизанским”⁵⁶. Гуманистический путь к революции и марксизму — тезис необходимой одновременности решения социалистических (бытие) и коммунистических (сознание) задач — уход из государственной власти — такими предстают узловые моменты, преемственность, логика теоретико-политического пути “нового Че”. Фокусирующим моментом, кульминацией, катарсисом его жизни становятся послереволюционная деятельность Гевары на Кубе, его “третий выбор”⁵⁷ (из власти — в геррилью), двадцать последних часов жизни. А ключевым символом/понятием — не автомат и “очаг”, а “новый человек” и “проповедь примером”.

Это образ “человека на все времена”, но вместе с тем — отвечающий конкретному мироощущению, альтернативным потребностям новой, нынешней эпохи.

Иными словами, “укорененный и очищенный” марксизм Че, “третье-мирский” в основе своей (но в самом универсальном, общечеловеческом своем выражении) марксизм 60-х годов оказался в чем-то существенно более близким альтернативным ценностям, осмыслению (и императивам практического решения) ряда узловых проблем конца XX века, нежели традиционные модели европейского и евразийского социализма. Будь то классический (и классовый) марксизм 1850—1890-х годов, ленинский (“социально-властный”, “инверсионный”) марксизм — или поссибилизм зрелой и поздней социал-демократии⁵⁸. Особенно, подчеркнем это еще раз, поскольку речь идет о постановке этих вопросов.

Или точнее: Че — “героический партизан”, теоретик и практик “спрямления путей”, бросивший вызов неизмеримо более сильному противнику, понимал, “чувствовал” Ленина глубже и лучше, чем большинство революционеров да и реформистов XX века, был его убежденным последователем, наследником.

Вместе с тем нынешняя, новая притягательность его “послания” — это не только искренняя ностальгическая дань памяти революционера, павшего на полях борьбы, во многом уже становящейся достоянием истории, но и отражение поисков знамени новой борьбы, символа, вызова, объединяющих потребности новой эпохи (их общего знаменателя); связующего звена между новейшими и традиционными ценностями и тенденциями освободительной борьбы. “Послания”, которое объективно призвано стать важнейшим элементом нового альтернативного проекта.

И известное положение об “утопическом в формально-экономическом смысле слова”, которое “может оказаться истинным во всеобще-историческом плане”, если массовое сознание отвергнет победившую тенденцию как несправедливую, способно стать основополагающим при оценке потомками “послания” (и судьбы) Че в “новой эпохе”...

Об этом думалось, когда я глядел на тысячи людей, стекавшихся в бесконечную очередь, которая двигалась к площади Революции в Гаване.

Они пришли сюда в октябре 1997-го, чтобы проститься с останками Че. А может быть, чтобы вновь встретиться с ним. Шли со всех сторон, а потом многие часы стояли — семьями, компаниями, в одиночку, парами, из ближних и дальних районов Гаваны, быть может, приезжая из соседних провинций, чтобы увидеть шесть коротких деревянных ящиков, пройти перед ними, может, что-то сказать (или подумать) про себя и разойтись. Сначала оживленно разговаривая и даже смеясь, потом — в нарастающем молчании. Тысячи детей — до года — на руках у матерей, реже отцов; после — держась за их руку, потом — дворовыми, школьными, приятельскими компаниями... Взрослые — всех возрастов, занятий, цветов кожи, с обнаженными пупками и католическими крестиками (или с тем над другим); военные — курсанты, солдаты, полковники; ветераны, старухи, старики — и снова молодежь, молодежь. Одеты нарядно и повседневно. Горячие сторонники режима и (можно не сомневаться — есть и такие) его критики. Без лозунгов, транспарантов, знамен. Без музыки и речевок, без вождей на трибунах и военной техники. Двигалось (или останавливалось) два, три, четыре часа обычное население гаванских улиц. Серьезные (но не грустные), усталые лица, “оттаявшие” в атмосфере — некогда привычной — “единства чувств”. Люди (не масса), ощущающие себя — как никогда в последние годы — народом, скрепленные где-то под плотью повседневных забот (или над нею) общей благодарностью и любовью, уважением и надеждой. Образом-идеалом, не потускневшим за тридцать лет. И каких лет!

...Так бы и продолжалось — по Маяковскому, — но почему-то в голову приходит иное. Другая распечатка из словаря (того же) следующего тысячелетия. Такая же объективная, бесстрастная и почти бесспорная — во всяком случае для атеиста (и читателя “Мастера и Маргариты”).

“Иешуа Га-Ноцри, более известен как Иисус Христос (греч.); родился в конце 1-го в. до н. э. в Иудее. Один из крупнейших религиозных деятелей античности, основоположник христианства. Казнен в начале 30-х гг. до н. э. в Иерусалиме местными властями при попустительстве и участии Имперской администрации. Хотя проповедническая деятельность И X. продолжалась лишь несколько лет, ее воздействие на общественное сознание (религиозное, культурное, политическое) и развитие человечества распространилось на два последующих тысячелетия...”

Далеко могут завести впечатления от октябрьской Гаваны.

Но, возвращаясь с Кубы к глобальной — или западной — реальности сегодняшнего дня, следует признать и другое.

Нынешняя притягательность, подчас граничащая с религиозной, фигуры Э. Гевары (прежде всего — для молодежи) объясняется не только “жаждой альтернативы”, но и изъянами, узкими местами процесса ее поиска, сопротивлением исторического материала.

В силу причин, объяснение которых не вышло пока из стадии гипотез, ни цельный глобальный проект “наиновейшего капитализма”, ни проект, призванный противостоять ему, пока не кристаллизуются, не схватываются. В известном смысле — все более запаздывают⁵⁹.

В этой-то исторической ситуации — и перед лицом беспримерного (по интенсивности, организованности, широте фронта) наступления “постисторического” неолиберализма⁶⁰ — послание, сведенное к мифу, имя, облик Че становятся своеобразным “окопом”, бастионом сопротивления. Провозглашением несогласия, вызова, бунта, бразильской “бананы” — и потребности в “кислороде” — чуде солидарности и чуде свободы, как бы заменяющих пока не сформировавшийся “позитив” (альтернативный проект).

Я думаю, что даже в подобных формах сопротивление предпочтительнее конформизма (или эскапизма), — тем более что пока оно не “выводит в свисток” пар протеста...

И все же Че не простил бы своим единомышленникам из “следующих эпох”, если протест ограничится этим. Если и в XXI веке его имя, его портреты, его культ останутся чуть ли не единственным элементом альтернативного сознания — и альтернативного действия. Если только это смогут противопоставить экспансии нового — постиндустриального, глобализованного и фрагментирующего — капитализма, опасностям, сопряженным с утверждением его неолиберального варианта. Если сегодняшние бастионы сопротивления превратятся в его бункеры. Если символы контркультуры периода отлива не станут плацдармами нового наступления сил новой альтернативы...

"Свободная мысль"